Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. [Произведения]
Таким образом, Салтыков показал полную несостоятельность претензий «Сидорычей» на руководящее положение в общественно-политической жизни страны. В очерке «Глупов и глуповцы» Салтыков отказывается от тех иллюзий относительно дворянства, которые присутствовали еще в его газетных выступлениях 1861 г. (например, в статье «Где истинные интересы дворянства?», см. т. 5 наст. изд.). К вопросу о русском дворянстве Салтыков обращался неоднократно и впоследствии, в частности в рецензии 1870 г. на книгу А. Романовича-Славатинского «Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права» (см. т. 9 наст. изд.). Рецензия эта может служить своего рода комментарием к ряду положении очерка «Глупов и глуповцы», изложенных «эзоповским» языком.
Стр. 202. Удар-Ерыгин. — Образ этот персонифицирует в щедринской сатире грубый насильнический «аппарат» самодержавной власти (см. т. 3 наст. изд., стр. 540–541).
Стр. 203…на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров… — Петровская «табель о рангах» открыла широкий доступ в ряды дворянства выходцам из других сословий, получавшим дворянское звание в результате продвижения по государственной службе. Чиновникам XIV–IX классов давалось личное дворянство, с VIII класса (коллежские асессоры) — потомственное.
Подобную же трактовку происхождения дворянства дал в «Колоколе» Н. П. Огарев: «Какая честь в том, что вас назвали дворянами, то есть царскими дворовыми людьми, иначе опричниками, а попросту сказать, чиновниками… Чем бы вас ни жаловали, жалованьем или поместьями, всё равно вы чиновники» («Ход судеб». — «Колокол», № 122–123 от 15 февраля 1862 г.).
Стр. 204. Отличительные свойства сидорычевской политики заключаются… в совершенном отсутствии корпоративной связи… — В упомянутой выше рецензии на книгу А. Романовича-Славатинского Салтыков яснее выразил свою мысль о корпоративной, а тем самым и политической слабости русского дворянства. Он писал здесь: «Если процесс развития нашего дворянства нельзя признать процессом органическим, а скорее идущим применительно к пользам правительства, то это, конечно, не свидетельствует в пользу его корпоративной самостоятельности, но зато оставляет неприкосновенными пользы правительства…»
См. комедию «Нахлебник» И. С. Тургенева. — Запрещенная цензурой в 1848 г. комедия Тургенева была напечатана только в 1857 г. в № 3 «Современника» под названием «Чужой хлеб». Премьера состоялась в Москве 30 января 1862 г. Тропачев — помещик, «по природе грубоват и даже подловат». Карпачев (у Щедрина ошибочно «Кропачев») — его приживальщик, «очень глупый человек». Салтыков использует тургеневские образы, наделяя их новым общественным содержанием для иллюстрации политического пресмыкательства дворянства перед самодержавной властью.
Стр. 207…все полезли в историю, все подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут. — Имеются в виду исторические разыскания помещичьих идеологов, санкционированные специальным правительственным указом, предписывавшим дворянству «сохранять преемственную память о своих подвигах на поле войны и на поприще гражданских заслуг». «А какие же это были заслуги… где они?» — спрашивал в связи с этим Огарев, указывая на действительные заслуги перед Россией, принадлежащие выходцам «из народа» («Ход судеб». — «Колокол», л. 122–123 от 15 февраля 1862 г.).
Сампантре! — шуточное название дешевых сортов табака (от украинского «сам пан тре»). Впоследствии Салтыков использовал это наименование как сатирическую фамилию. См. «Письма к тетеньке» («письмо третье») и «Мелочи жизни» («Ангелочек»).
Стр. 208. И долго потом качал головой Обер-Сидорыч, взирая на потехи своих собратий, и долго повторял он унылым голосом: «А как было хорошо пошло поначалу!» — За этим эзоповским иносказанием скрывается, возможно, намек на Александра II в его отношениях с дворянством во время обсуждения проекта реформы. В высочайших рескриптах 1857 г. дворянство объявлялось главной опорой предстоящих преобразований; однако именно среди дворян, особенно в высших кругах, составилась оппозиция «рассвирепевших крепостников» (граф М. Н. Муравьев, кн. М. Д. Горчаков, кн. В. А. Долгоруков, кн. П. П. Гагарин и др.). О «борьбе» царя с этой «хищной» «толпой закоснелых негодяев» систематически сообщал в начале 1861 г. герценовский «Колокол», публикуя отчеты прений Главного крестьянского комитета и Государственного совета (см. А. И. Герцен. Собр. соч., т. XV, стр. 48, 50–53, 249–252 и др.).
Поговорив о бесцеремонности сидорычевской, перейдем к сидорычевской же патриархальности. — Дворянские идеологи, особенно славянофилы, уделяли много внимания поискам в историческом прошлом страны патриархальных форм взаимоотношений между помещиками и крестьянами, когда первые выступали будто бы в роли «отцов», «добрых наставников народа». Славянофильские публицисты призывали к восстановлению этих «патриархальных отношений», расценивая их не только как «историческую заслугу» дворянства, но и как «залог» успешных преобразований крестьянского и помещичьего быта.
Стр. 209…если бы между ними явился своего рода Гегель, который взялся бы все эти сидорычевские воззрения привести в систему… — О появлении у глуповцев «своих Гегелей», написавших книжку «Философия города Глупова», Салтыков говорит подробно в сокращенной редакции очерка «Каплуны» (см. раздел «Из других редакций»).
…я сам видел, как бледнели и терялись Иванушки при одном взгляде этих доктринеров розги и кулака. — Допустимо предположение, что одно из личных впечатлений Салтыкова, послуживших толчком для этой обобщенной характеристики «цивилизованных глуповцев», было связано с поступком Н. Ф. Павлова. Либеральный публицист, сторонник крестьянской реформы, одним из первых приветствовавший ее 27 декабря 1857 г. в обращении к правительству от имени московского дворянства, Н. Ф. Павлов присутствовал (в июне 1858 г.) при усмирении крестьян, принадлежавших его жене, «всех больше настаивал, чтобы строже секли и заставил высечь 75-летнего старика» (см. письмо Салтыкова из Рязани к В. П. Безобразову от 29 июня 1858 г.).
Законы осуждают… — Первая строфа из песни незнакомца в повести Карамзина «Остров Борнгольм» (1794).
Стр. 210. С этой точки зрения, насилие, дикость и произвол — не страшны, а тупоумие даже утешительно. — Эти размышления Салтыкова, связанные с его уверенностью тех лет в неизбежной гибели Глупова, нашли отражение и в одновременно создававшемся проекте программы журнала «Русская правда» (см. в т. 18 наст. изд.).
ГЛУПОВСКОЕ РАСПУТСТВО
При жизни Салтыкова напечатано не было. Впервые — в журнале «Нива», 1910, № 9, стр. 162–174.
Сохранилось два автографа очерка: полный текст первоначальной редакции 1862 г. и начало поздней редакции, не ранее 1865 г., на бланке председателя Пензенской казенной палаты. Оба автографа — беловые рукописи, переходящие в черновые.
Сохранились также две корректуры: 1) полный текст очерка в гранках «Современника», 1862, № 5, с цензорскими исправлениями и вычерками и с резолюцией: «Запрещается печатать. Ст<атс> секр<етарь> Головнин, 27 апр<еля> 1862 г.»; 2) сокращенная редакция под измененным заглавием «Впереди» — в гранках «Современника», 1864, № 11–12.
В настоящем издании очерк печатается по тексту гранок «Современника», 1862, № 5, без учета цензурных изменений и сокращений.
«Глуповское распутство» Салтыков написал, по-видимому, сразу по окончании очерка «Глупов и глуповцы», в феврале 1862 г. Во всяком случае, 21 февраля очерк уже был завершен и выслан в редакцию «Современника» вместе с очерком «Каплуны» (см. об этом в письме Салтыкова к Некрасову от 21 февраля 1862 г.; см. также прим. к очеркам «Глупов и глуповцы» и «Каплуны»).
В рукописи первоначальной редакции, впервые изученной В. В. Гиппиусом, изложение истории «доброй барыни» Любови Александровны (именовавшейся прежде Марьей Александровной) начато было от лица Петрушки (Петра Иванова), который «оканчивал свою карьеру на каторге». После «историю своей юности» (стр. 212, строка 11 сверху) в указанной рукописи вычеркнуто:
«Эта история напоминает мне другую, рассказанную мне другим приятелем, бывшим дворовым человеком госпожи Ухоловой, Петром Ивановым, ныне благополучно оканчивающим свою карьеру на каторге.
— Молодой-то я, сударь, — рассказывал он мне, — такую в лице своем приятность имел, что наши бабы и девки от единого взгляда моего без остачи дурели. Полюбился я и барыне нашей, Марье Александровне. Кушает, бывало, за столом, а исподлобья все на меня взирает. И навалит она этого кушанья на тарелку стог стогом, немножко вилкой поворошит и сдает мне почти нетронутое. А иногда в коридоре встретится или и в комнате, как никого нет, беспременно «Пьер!» скажет, и сама словно растеряется. Очень я эти ласки ее помню.
Вот только собралась она однажды в дорогу и меня с собой взяла.
